ЖЕНИХ ДЛЯ УТОПЛЕННИЦЫ 

Начну с самого начала. С того, что мы росли с моим братом без отца и без матери. Она умерла, заразившись дифтерией, когда лечила больного ребенка: наша мама была врачом. Не дождавшись ее похорон, папа с собой покончил. Он не мог пережить ее смерть, он очень ее любил. Воспитывала нас с братом его мать — наша бабушка. Она всегда хорошо относилась к моему братишке, баловала его, так как он был по виду копией отца, а меня бабушка не любила — я была похожа на мать. Дело в том, что бабушка считала ее виноватой в смерти папы. «Если бы не ваша мать, он бы не наложил на себя руки!» — так всегда говорила она. Обижать меня бабушка не обижала, но и не замечала меня, будто меня в ее доме нет. Бывало, зовет на обед братишку, а мое имя даже не произносит. Я просто шла и вместе со всеми садилась за стол. Так мы и жили, пока бабушка не умерла. Когда это произошло, мне было немногим больше пятнадцати, а брату — двенадцать лет. 

В нашем селе была рабочая столовая, и я пошла туда работать — мыть посуду, полы и чистить картошку. Я очень любила брата и жалела его. Наш председатель внял моим уговорам и слезам и не забрал его в детский дом. Я обещала председателю, что Паша будет под моим присмотром, что он будет учиться, а я пойду работать. В те годы многие девушки и юноши шли на работу рано, а если нужно было доучиться, то шли в вечернюю школу или на заочное обучение. Сейчас такого, наверное, уже нет, а в те времена это было нормальным. К нам домой конечно же много раз заходили с проверкой, но дома у меня всегда был порядок, брат был ухожен, обстиран, а на плите была готовая еда. Из столовой, где я работала, я тоже носила обеды. Раз в неделю нас отоваривали косточками на суп, кулинарным жиром, молоком и сметаной. 

А мне, как сироте, давали еще котлет, крупы, сахара и муки. Наша заведующая была очень доброй, я и мой брат всегда были с едой. Каждой осенью нам выделяли бесплатно уголь и колотые дрова. Нам только оставалось с Пашей таскать их в сарай. В общем, все было у нас нормально, и я те времена всегда вспоминаю с теплом. Потом меня посватал мой будущий муж, и я в 18 лет вышла замуж. Стало жить еще легче и лучше. Рос и мой младший брат. Глядя на него, я видела, какой он смышленый и красивый, причем красота эта приумножалась с возрастом. Павел действительно был вылитый отец — не зря его бабушка так любила. На Павлика заглядывались все девчата — и местные, и городские, те, что приезжали от института на отработку в поле. Но Паша мой только смеялся, что не готов еще надевать на себя ярмо. Особенно сильно его любила Настя, наша местная девушка, дочь председателя. 

И об этой любви знали все, знали также Паша и Настин отец. Настя, чтобы быть поближе к моему брату, всегда старалась со мной дружить, ведь разница в нашем возрасте была всего три года. По натуре она была очень добрая, отчаянная, настоящая хохотушка. Нас в селе считали подругами, и мы действительно с ней были очень близки. От нее мне было известно давно про ее любовь к моему брату. Настя ревновала его ко всем и даже плакала, видя, как городские девчата на танцах к нему липнут, будто на мед. Был даже один неприятный случай, когда она оттаскала за косы одну приезжую студентку, но все тогда обошлось. Не знаю почему, но я всегда была уверена, что мой брат и моя подруга поженятся. Я просто знала их хорошо. Настя любила его так, что даже лед мог загореться, так что он от нее никуда бы не делся. Да и сам Паша был у нас чересчур добрый и не смог бы долго видеть, как мучается и страдает она. Он всегда всех жалел. Вот почему я была уверена, что их отношения закончатся свадьбой. Но все случилось совсем иначе. 

Стала я замечать, что брат мой сильно изменился. Перестал ходить в клуб на танцы, не ходит к друзьям, плохо ест, мало спит и все время грустит. Стал о чем-то задумываться, да так, что его зовешь, а он не слышит — сидит как будто истукан. Понятно, что по этому поводу моя подруга тут же придумала причину, мол, завлекла его какая-то городская краля, и он теперь бросит наше село и уедет с ней в город. Я бы, наверно, не завела этот разговор с братом, но мне было жаль подругу, которая своими разговорами сводила меня с ума. Но Паша отмалчивался, не отвечал на мои вопросы и даже сердился на меня за них. Видя, что от меня нет толку, Настена стала за ним следить. Не представляю, когда она только спала и что говорила, прогуливая на работе. Я и не думала, что у нее такой шпионский талант: она как тень везде кралась за ним. 

Однажды после таких бдений она прибежала ко мне с совершенно белым лицом. Я сразу же испугалась, решив, что с братом что-то произошло, но, немного отдышавшись, она понесла околесицу: «Пашка что-то задумал или же что-то у него с головой. Я третий раз его видела на одной и той же могиле. Эта могила когда-то давно утонувшей девушки, и он ходит туда и там подолгу сидит. Мало того, он сам с собой разговаривает, но такое впечатление, что он разговаривает с ней! Я решила к нему не подходить, пока все до конца не выясню. Да и боюсь, что он разозлится на меня за то, что я за ним слежу. Еще он ходит к реке и там как маятник мотается по берегу или сидит на камне. И так же, как и на той могиле, все время с кем-то говорит. Все это выглядит так, как будто он ненормальный — разве нормальный человек станет сидеть на чужой могиле и разговаривать? Добро бы она была вам родня, так он же ходит на чужую могилу. В первый день я думала, что он назначил там кому-то свидание, чтобы я не узнала и не рыдала при нем. Но он все время был один, и никто из девчат не объявился. Сидел там допоздна, потом пошел домой». Глядя на подругу, я впервые ей не поверила. 

Ревность и любовь — это же страшное чувство. Люди, одержимые ревностью и любовью, могут сотворить непонятно что. Вот взять хотя бы нашего отца. Как он мог, имея двух детей, застрелиться из-за тоски по маме? Он так ее любил, что даже не вспомнил про нас. Почему он в тот момент не подумал, как мы с Пашкой будем жить без отца и матери? И что в конце концов станется с нами? Ну, был бы он хотя бы пьяный, но он-то сделал это, будучи трезвым, а значит, сознательно решился на этот страшный шаг. Когда подруга наконец-то ушла, накрутив меня до предела, я решила по внимательней присмотреться к брату, но только так, чтобы он не заметил и не обиделся на меня. Больше всего меня интересовала могила, на которую он якобы ходил, если, конечно, подруга не придумала. Не откладывая в долгий ящик, я отправилась к своей соседке, к бабе Маше. 

Жила моя соседка одиноко, была глуха и слепа, но тем не менее поселяться в дом престарелых она не хотела. Я, жалея ее, чем могла, помогала. По субботам мыла ее в бане, а когда ходила в магазин, приносила попутно продукты и ей. Раз в месяц в ее домишке я делала генеральную уборку, и благодарная баба Маша тепло относилась ко мне. Даже обещала после смерти оставить в наследство мне свой дом. Дом меня не интересовал, в селе полно было брошенных домов, и плохих, и хороших. Дома совсем не покупались, никто не жаждал приезжать к нам на житье. Люди постепенно из села разъезжались, а стариков с собой забирали в город, но у моей соседки не было ни родных, ни детей. Из всех старожилов наша баба Маша осталась в поселке одна. На мой вопрос, знает ли она девушку-утопленницу, которая схоронена на местном кладбище, старушка закивала головой и сказала: «Как не знать, такое разве можно забыть? Только это было очень давно, тебя еще не было и в помине.

 Жила тогда у нас одна бабка, а с ней жила ее внучка, красоты та девка была небывалой. Косы русые ниже колен, сама стройная, как березка, а кожа белая была, как снег. Но удивительней всего были ее глаза. Черные как смоль, ресницы густые и длинные, и пела она так красиво и приятно, что я, однажды случайно услышав ее, встала и не могла сойти с места. Не могла, видит Бог, и даже не хотела шевельнуться. Слушаю ее, а слезы из глаз моих бегут от волнения, и я никак не могу их остановить. Что это было со мною, до сих пор не знаю. Бабка ее была великой травницей-знахаркой. После войны, кто с фронта раненный пришел, всех она поставила на ноги. Больниц-то тогда в селе не было, а если где она и была, туда ехать из села далеко. Хорошо, если у кого была лошадь, а если ее нет, то как тогда? Вот и шли все к этой знахарке за подмогой. Она и роды могла принять, и вылечить болячки. Всем помогала, но вот люди ее все равно боялись. Боялась эту бабку и я. 

Помню, как-то приболел у меня шибко живот, не согнуться, не разогнуться. Мужиков-то в войну в селе не было, а мы, бабы, на себе плуг таскали и посрывали животы. Терпела я, терпела, да больше не было сил. Пошла я к этой знахарке. Стою за калиткой и не вхожу. Страх не пускал, ведь все ее звали ведьмой, колдуньей. Звать-то звали, а как кому приспичит, все равно к ней шли. Стою я, вцепившись в забор, и зубы сжала от боли. Вдруг слышу, она мне через плетень говорит: — Ты долго еще там стоять будешь? Пришла так заходи, а то, гляди, вся кровью изойдешь. Я глянула на ноги, а по ним кровища. В общем, куда деваться, вошла. Смотрю, кругом у ней травки весят в букетиках. 

На лавках и на окнах бутылки с какими-то зельями стоят. В углу иконостас с иконами — значит, в Бога верит и не убьет. А она словно мысли прочитала и говорит: — Столько лет мы с тобой живем в одном селе, а ты впервые пришла. Что трусливая-то такая? Здесь кого только не было, и никого я не съела. Усадила она меня и принялась растирать какую-то траву. Заварила ее и дала мне выпить. Сама не знаю, как я прикорнула, уснула сидя, да так славно спала. Проснулась, а в голове ясно, чисто и спокойно, как не было уже давно. А главное, не было в животе больше боли, будто она вынула ее из меня. Глянула я на свои ноги, крови не было. Видно, пока я спала, она вытерла кровь. Заметила я, что на столе лежала большая черная книга, а когда я пришла, ее не было на столе. Видимо, знахарка читала какие-то молитвы и эти молитвы мне помогли. — Животом ты больше маяться не будешь, я от этого заговорила тебя. 

Сейчас ступай, да никому не хвастай, что была у меня и что я подлечила тебя. Уходя, не говори мне до свидания и спасибо, иначе вся моя работа коту под хвост. Иди домой и не оглядывайся. А коль нужда будет, приходи, не бойся. Теперь-то ты не будешь бояться меня? И тут я, осмелев, ее спросила: — А правда, что вы можете сказать про судьбу? Скажите мне, что меня ожидает? — Жить будешь очень долго и умрешь на чужих руках. Дважды выйдешь замуж, но вот доживать будешь одна. Под старость глуха станешь и слепа. Но уж лучше жить долго слепой и глухой, чем умереть здоровой в молодых годочках. Ну, что, довольна ответом иль нет? Мне не очень понравились ее предсказания — кому ж охота такую судьбу? Никто не хочет умереть в одиночестве, да еще на чужих руках. Было как-то обидно такое слышать, и я от обиды сказала: — Если ты знаешь про меня, что у меня все будет столь печально, то тогда ты должна знать и свою судьбу. И, конечно, она будет лучше моей? Почувствовав в моем голосе обиду и неверие, бабка спокойно произнесла: — Отчего ж? Я и свою судьбу хорошо знаю. И справедливости ради должна сказать, что она гораздо хуже твоей. У меня есть внучка, ты, поди, это знаешь.

 Она на диво умна и хороша, поет, как ангел. Но только я не передаю ей свои знания, потому что ей в этом мире долго не жить. Она утонет скоро. Умрет по своей глупости и по своей воле, да было бы из-за чего — из-за мужика! Услышав это, я опешила и сказала: — Так что ж вы ее не предупредите, не увезете отсюда? — Есть, конечно, люди, умеющие перекроить судьбу, но я могу лишь видеть ее, а как поправить, того не умею. Не учили меня такому. Не могу же я запретить ей глядеть на парней? И скажи ты мне, как про такое расскажешь? Испугаю только ее, и все. Коль не умею заслонить ее от беды, так что толку зря ее тревожить? А насчет того чтоб уехать, так некуда мне бежать, никто нигде нас не ждет. Видно, у нее судьбина быть русалкой, а ты говоришь, моя судьба лучше твоей. Я тогда никому не рассказала о ее тайне. Во-первых, слово дала, во-вторых, боялась ее. Да и жалко было старуху. Не позавидуешь тому человеку, кто носит тяжесть такую в сердце своем. Через год после этого полюбила ее внучка какого-то парня и, видно, про это скрывала от бабки своей. 

Наверно, все же та запрещала ей с парнями гулять, вот она бабке и не сказала. Парень тот погулял с ней, да и уехал в город, вроде как учиться, и вскоре там женился. Девушка про то прознала да от тоски нашла себе упокоение в реке. Следом за ней бабка ее тоже умерла. Нашли ее тогда, когда кто-то пришел к ней за помощью. Она лежала на постели, в белом платочке, чисто одетая, с крестом в руке, а на табуретке стояла банка с зеленой жидкостью. Видно, сварила себе отравное зелье и умерла. Бабы в селе потом болтали, что видели в реке и у реки девушку с распущенными волосами и что она при виде людей исчезала. Все тогда думали, что это была та утопленница, что душа ее мается от греха. Ведь самоубийство — это великий грех, ни небо, ни земля не принимает. Вот она и ходит, эта неприкаянная душа, то там, где она утопла, то там, где лежит ее бренное тело. Русалка, одним словом. А еще ее как-то видела моя тетка на кладбище, на могиле ее бабки-знахарки. Хотя, как ей верить, она соврет и рубля не возьмет. Врушка она была, царствие ей небесное! — Потом, спохватившись, соседка спросила меня: — Постой, а тебе-то что за дело до этой русалки? 

И тогда я рассказала бабе Маше про то, что говорила мне подруга о моем брате. Она, заохав, произнесла: — Вот посмотришь, русалка его погубит. Заберет его себе взамен изменщика-жениха! Придя домой, я не могла больше в себе носить эту тайну. Мне было необходимо все узнать и понять. Где правда, где неправда из сказанного подругой. Был ли Паша действительно на кладбище и на реке или все это вымысел моей подруги. Брат пришел в тот день очень поздно, но я не спала, я его ждала. Войдя в его комнату, я расплакалась, давясь слезами, закрывая рот, чтобы муж не проснулся, не услыхал. Как бы я тогда объяснила ему то, что происходит? И стала я допытывать его. К моему удивлению, брат не стал отпираться — видимо, и сам он не мог уже в себе носить то, что с ним произошло. Я сидела и затаив дыхание его слушала, боясь спугнуть его внезапное откровение. Мне было нужно, чтобы он все рассказал.

 И вот что я от него узнала. По его словам, брат мой иногда без меня ходил к маме и к отцу на могилу. Со мной ходить не любил, так как я плакала, а он моих слез боялся. Очень уж добрая у него душа. Вот и в тот раз он решил пойти на кладбище, и день этот совпал с поминанием самоубийц, который бывает во вторник на русалочьи недели. Про русальные дни мы с ним знали, про это нам рассказывала бабушка. По-моему, она даже упоминала и ту русалку, про которую идет речь. Просто мы с ним тогда были маленькие и это не брали в голову, воспринимали бабушкин рассказ как сказку. Кто же знал тогда, что этот ее рассказ пересечется с нашей судьбой? Рассказывал брат внешне спокойно, но дрожащая губа выдавала его внутреннее волнение. Он глянул на меня каким-то затравленным взглядом, словно решая, стоит ли ему рассказывать мне или лучше встать и уйти. Потом отвел глаза, как обреченный человек, и прикрыл их ладонью. 

Не знаю, возможно, мне все это показалось, но все же я доверяю своему чутью и слишком хорошо знала брата. Тяжело вздохнув, он начал рассказывать то, что я сейчас пишу. Я помню каждое его слово, каждое движение его рук, все, что слышала и видела в тот момент. У меня всегда была феноменальная память, я с детства схватывала все на лету. Вот его рассказ: — Ты сама уговорила меня рассказать все, и, если я увижу, что ты не веришь мне или начнешь надо мною смеяться, я встану и уйду. Меньше всего я хотел бы тебя расстраивать, ты мне сестра, но ты мне как мать. Я ведь не дурак и понимаю, что ты, первая отличница нашей школы, не стала дальше учиться из-за меня. А ведь тебя готовили к медали, а ты из-за меня мыла полы. Я всем тебе обязан и за все благодарен, и я тебя жалею и люблю. Мы никогда с тобой не говорили про родителей, но оба знаем, почему их нет. И сколько я себя помню, во мне всегда жила обида на отца. 

Сперва я бегал украдкой к нему на могилу и там ревел и обвинял его за то, что он нас оставил, предал. За то, что маму любил больше нас. Мне очень не хватало отца, и в душе я боялся, что, возможно, вел себя не так, что был, наверное, плохой сын, раз папа нас так легко оставил. Я почему-то во всем винил себя. Потом я приходил на могилу отца просто так, посидеть, поглядеть на памятник. На нем было фото, где он был как живой. Даже тогда, когда я был пацаненком, я ясно видел, что он и я, по сути, одно лицо. Только у него лицо было больше. И когда я так на него смотрел, то мне казалось, что в этой могиле лежит не он, а я. Я никогда не боялся кладбища, мне было там спокойно и легко. Но все изменилось, когда я на кладбище встретил ее. Это был вторник, день поминовения тех, кто наложил на себя руки. Он в аккурат выпадает на русалочий день, помнишь, нам бабушка про этот день говорила. Хотя ты делала тогда уроки, а я слушал ее. 

Она рассказывала, что всех самоубийц и утопленников поминают во вторник на русалочьей неделе. И что в этот день утопшие и самоубийцы гуляют по кладбищу, оплакивая себя, ведь их не принимает за грех их ни мать-земля, ни небо-отец. Именно в этот день я и приперся на кладбище. Так вот. Я пришел и присел на лавочку, возле отцовской могилки. Достал хлеб с маслом и разложил на столе. Бабушка, когда ходила со мной к нему, всегда с собой еду приносила. Говорила: «Вот, сынок, пока я жива, хожу и поминаю тебя. А как помру, то все забудут твою могилку». Из-за этих слов я всегда на могиле ем. Я съел хлеб, запил водой и стал разглядывать фото отца, хотя давно знал его как свои пять пальцев. Потом я глядел на божью коровку, которая ползала по столику у моих рук. Она подергивала крыльями и все время медленно ходила по кругу по столу. Было необычно жарко для этого времени года, и я не заметил, как задремал, положив голову на стол. На кладбище всегда сильно пахнет травами и полынью. Монотонно жужжали пчелы, и воздух колебался от жары. 

Я дремал, но при этом все ясно слышал — и треск сороки, и шелест железных могильных венков. Я долго проспал и очнулся от тихой странной песни, которая напоминала причитание на похоронах. Открыв глаза, я заметил сидящую недалеко от меня, на могиле, девушку. Она действительно тихо пела и раскачивалась в такт. Меня поразили и ее необычайно красивый, нежный голос, и то, с каким страданием она поет. А еще мой взгляд притягивали ее длинные волосы, спадающие по спине. Потом это пение перешло в негромкий плач, и я, боясь ее побеспокоить, продолжал очень тихо сидеть. Неожиданно она резко обернулась и уставилась на меня. Мы молча друг на друга смотрели. Решив, что она сердится за то, что я застал ее врасплох и видел ее слезы, я примирительно ей сказал: «Извини меня, я не хотел тебе мешать. Я не знал, что ты здесь, и случайно уснул. У меня здесь могилы родителей. Сегодня поминают самоубийц, а отец мой — самоубийца». Она не сразу заговорила, и я уже хотел уйти, решив, что она продолжает сердиться. Но она со мной заговорила, и я был поражен ее голосом. 

Я никогда еще не слышал такого голоса. Он был тихий и нежный, как колокольчик. Или нет, он был как флейта. «Так ты сирота? А из-за чего порешил себя твой отец?» — «Он очень любил нашу маму. Когда она умерла, он ушел вслед за ней». — «Мне пора», — сказала незнакомка. И я испугался, что она уйдет. «А можно я тебя провожу? Я ничего не сделаю плохого, не бойся». Я смотрел выжидательно и боялся услышать «нет». «Хорошо, — ответила она, — проводи меня до реки...» — и двинулась к речке. По дороге мы шли с ней молча. Шли почему то недолго и пришли к реке. Ты ведь помнишь, там, на реке, есть большой серый камень, мы не сговариваясь сели на него. Больше всего на свете в тот момент я желал никогда с ней не расставаться. В груди моей поселилась непонятная боль, но не такая, как от удара и пореза, а сладкая, такая, что хотелось плакать и петь. Достав откуда-то гребешок, она начала расчесывать волосы. Сперва себе, потом мне. Зачем? Я этого не знаю. 

Мне было все равно, лишь бы она сидела со мной. Не помню, сколько мы так сидели, но время шло, и, видимо, ей нужно было домой. Я стал просить ее снова встретиться, и она обещала прийти. От реки шел туман. В какой-то момент она встала, и туман ее спрятал. Я бегал по берегу и звал ее, она не откликалась. Весь следующий день я думал только о ней. Я не мог дождаться, когда наступит вечер. А вечером я побежал к реке и увидел ее, она уже сидела на камне. В негромкой беседе мы просидели допоздна, потом она так же незаметно ушла — наверное, не хотела, чтоб я узнал, где она живет, вернее, у кого остановилась. В нашем селе она точно не жила, значит, к кому-то приехала. Я вымолил ее назвать свое имя, она назвалась. Я тогда подумал, что где-то уже слыхал такую фамилию и имя. Так мы с ней встречались шесть раз. И в последний раз, когда виделись, она сказала, что больше не придет, что мы навсегда расстаемся. От сказанного я потерял голову. Я будто сошел с ума. 

Мне в тот момент казалось, что если я ее не увижу, то жить уже не смогу. Мне было все не мило. Я попытался ее обнять, и руки мои соскользнули, как будто стан ее был скользкий, как рыба. Видя мои слезы, она явно меня жалела, и, наверное, чтобы убедить меня, чтобы я мог одуматься, она сказала мне, что если она снова придет, то я умру. После этих слов она поднялась с камня, отошла чуть в сторону и пропала из глаз. Как она это делала, я не знаю, но убегать незаметно она умела. Когда я домой возвращался, то встретил Настю. Она начала плести, что видела меня сидящего на камне и что я был один и сам с собой говорил. Бред какой-то, я ведь был с Татьяной. Просто она от обиды решила позлить меня. На другой день я пошел на кладбище, надеясь там ее найти, ведь к реке она больше не ходила. На кладбище я ее не нашел. 

Подойдя к той могиле, где она прежде сидела, чтобы посмотреть, к кому приходила она, я увидел ее фото, оно было очень старым. На сгнившем кресте, на ржавой табличке, я прочел ее фамилию и имя, она умерла много лет назад. Но и это меня не охладило, мне было все равно, что она мертва. В конце концов, она же как-то приходила. А значит, она жива. Во мне не было никакого страха. Я правдой и неправдой хотел ее найти. Утопленница она или русалка, мне было плевать, я любил ее. Даже ее предупреждение, что если мы увидимся с ней в седьмой раз, то я умру, последую за ней, меня не сдерживало. Я не хочу прожить свою жизнь без нее! С этими словами он горько разрыдался, а я не знала, что и сказать. Наконец мне удалось его уложить в кровать. Когда он уснул, легла и я. 

Утром я обнаружила, что Павла не было дома. Он обманул меня, сделал вид, что уснул, а сам убежал. К вечеру к нам пришел участковый. Я сразу поняла, что случилась беда. Пашу нашли утонувшего. То ли он смог вызвать ее, то ли сам в реке утопился, и эта мысль все время мучает меня. Дописала вам свое письмо и вдруг подумала: а поверите ли вы мне? Я понимаю, что поверить сложно, но только мой рассказ не ложь, такими вещами не шутят. Как бы там ни было, но только мне стало намного легче. Я больше не могла про это молчать. Если Бог есть, а Он есть, то, значит, есть и мир потусторонний, где вместе теперь мой братик и его невеста-русалочка, утопшая Татьяна.